Израильтянка Наама Иссахар помилована. Почему президенту Путину требовалось её прошение, как это связано с «делом Ходорковского», надо ли бояться будущего в России — рассказывает адвокат, партнёр, соруководитель уголовно-правовой практики коллегии адвокатов Pen&Paper Вадим Клювгант.

— Вадим Владимирович, Наама Иссахар подала ходатайство о помиловании на имя Путина — и вот она свободна. Что дальше?

— К большой моей радости, Наама действительно освобождена указом президента о помиловании. Дальше — она получила долгожданную возможность вернуться домой, в свою страну, к своим родным. Это, безусловно, результат всей большой работы по её юридической защите и солидарности с ней, проявленной политиками, дипломатами, адвокатами, журналистами, правозащитниками и просто неравнодушными людьми в Израиле и в России.

— Дело Наамы Иссахар называли политическим, особенно с учётом «размена» на церковную недвижимость в Иерусалиме. Но вы так о нём не говорили. Почему?

— Потому что я не занимаюсь политической деятельностью. Я занимаюсь юридической защитой и её публичным сопровождением, где это необходимо. Да, это не первое дело в моей практике с таким специальным зарядом, который обычно называют политическим. Но профессиональный подход юриста в моём представлении должен быть именно таким. Политическая деятельность, политические игры и технологии — это за пределами моего участия.

— «Как можно помиловать, если девушка не просит о помиловании? Понимаете, что ситуация такая, должны быть соблюдены формальности», — так говорил Дмитрий Песков. В рамках какого нормативного акта нужно было соблюдать эту «формальность»?

— Здесь наслоения. Много всего. Разберёмся по порядку. Хотя, честно говоря, устал уже это объяснять. Каждый раз в подобных ситуациях это всё как будто бы впервые обсуждается и разъясняется.

— К сожалению, очень немного людей внимательны к тем редким важным словам, которые попадают в немногочисленные СМИ.

— Это одна из причин, согласен. Но другая, тоже важная, причина в том, что людям иногда свойственно упорствовать в заблуждениях или оставаться в них специально, понимая, что на самом деле всё не совсем так. Формальности существуют для тех случаев, когда осуждённый за совершение преступления человек хочет воспользоваться своим правом просить о помиловании, а такое право есть у каждого осуждённого, оно закреплено в статье 50 Конституции России. Так вот, когда осуждённый хочет попросить о помиловании, он должен соблюдать процедуру, установленную указом президента в 2001 году. Это не закон, а подзаконный акт, но он всё-таки есть. И к нему ещё есть инструкция Минюста. Сама по себе эта процедура очень своеобразная, выражаясь дипломатическим языком. На самом деле, она очень забюрократизирована, непрозрачна и местами сомнительна с точки зрения соответствия Конституции. Но это уже другой вопрос. В обсуждаемом контексте имеет значение то, что эта процедура есть.

Наряду с правом осуждённого просить о помиловании, если угодно — параллельно с ним, есть конституционное полномочие президента России осуществлять помилование, закрепленное в статье 89 Конституции. Для реализации этого исключительного полномочия президента никаких нет формальностей, условий и ограничений. Кроме одного: он должен издать указ о помиловании конкретного осуждённого. Все, кто видел такие указы, знают, что это очень короткий текст из одного предложения: «руководствуясь соображениями гуманизма, помиловать осуждённого такого-то». Далее пишут — «освободить от отбывания наказания» или что-то подобное, подходящее к конкретному случаю. Подпись президента, дата и точка. Иными словами, президент РФ вправе помиловать любое лицо в любой момент, даже не объясняя своих мотивов. На юридическом языке такое неограниченное усмотрение при реализации какого-либо полномочия называется полной дискрецией. Кстати, у президента совсем немного таких полностью дискреционных полномочий, как помилование: в основном он реализует свои права в установленном законами порядке.

Подытоживая этот нехитрый анализ, приходим к следующему выводу: если осуждённый подал ходатайство о помиловании, то оно рассматривается в установленном порядке. Обращаю внимание: именно ходатайство, а не «прошение» — слово неблагозвучное и давно вышедшее из употребления, в нём есть что-то от унизительной челобитной. Но если президент, который ничем не связан, просто по своему усмотрению, не важно как образовавшемуся, считает необходимым воспользоваться своим конституционным полномочием и помиловать кого-то, то для этого нет никакой процедуры и никаких формальностей. Это акт милосердия главы государства.

Вместе с тем, конкретный глава государства может для себя, например, решить, что он считает возможным помиловать только того осуждённого, который его лично об этом попросил. У него же полная дискреция, значит — может. Но тогда, во-первых, не надо ссылаться на какие-то «формальности», которые якобы препятствуют реализовать своё полномочие, а надо просто сказать, что это такое внутреннее решение — усмотрение. А во-вторых, надо быть последовательным и либо не отступать от этого внутреннего решения, либо не связывать им себя вовсе.

Между тем и публично, и тем более — среди профессионалов, известны примеры, когда ныне действующий президент России осуществлял помилование в отсутствие личных обращений осуждённых. К таким примерам относятся, в частности, помилование Надежды Савченко и Олега Сенцова. Допускаю, что нам известны не все случаи помилования без личных просьб просто потому, что далеко не все помилования в России происходят публично и становятся предметом общественного внимания. Во всех случаях право осуждённого просить о помиловании и полномочие президента осуществлять помилование принадлежат разным субъектам, реализуются каждым из них по-своему и не должны смешиваться.

— Насколько активно Владимир Путин пользуется правом помилования?

— С тех пор как действует нынешняя процедура рассмотрения ходатайств о помиловании — несколько человек в год, к большому сожалению. За исключением отдельных лет, когда это количество переваливало через десяток. Для сравнения надо сказать, что до введения этой процедуры, во времена работы Комиссии по помилованию при президенте РФ, которую создал Борис Ельцин и возглавил Анатолий Приставкин, количество и рассмотренных, и удовлетворённых обращений было на несколько порядков большим. Тогда помилование получали несколько тысяч человек ежегодно.

— При этом Песков напомнил о другом вашем клиенте — Михаиле Ходорковском. Известно, что он прошение о помиловании на имя Путина писал, но вины не признавал. Почему Кремлю так важно, чтобы осуждённый напрямую апеллировал к главе государства?

— Как я уже сказал, это, очевидно, внутренняя потребность и внутреннее решение, хотя и знающее исключения. Глава государства в качестве общего правила считает необходимым, чтобы осуждённый лично попросил его о милосердии. Именно лично, а не кто-то за него, и именно попросил.

— Защищает ли прошение о помиловании российское государство от дальнейших юридических претензий со стороны осуждённого?

— Нет, не защищает. Именно потому, что помилование — это не юридическая, а гуманитарная опция в президентских полномочиях. Помилование не является составной частью обжалования приговора, процедур пересмотра дела и не препятствует тому, чтобы добиваться такого пересмотра в судах. Потому что это тоже два самостоятельных конституционных права осуждённого: просить о помиловании и о пересмотре приговора. Об этом уже давно и неоднократно говорил Конституционный суд. По этой причине, вопреки ещё одному распространённому заблуждению, никакого признания вины и раскаяния для ходатайства о помиловании не требуется.

— После того как Наама подала ходатайство о помиловании, были ещё три дня неведения. Путин добился соблюдения процедур в соответствии со своими особенностями?

— Вокруг этого помилования тоже много всяких наслоений. Например, заявления о том, что Наама «отказывалась» от подачи ходатайства — это, скажем так, интерпретации отдельных лиц в отдельных СМИ. Наама ни от чего такого никогда не отказывалась по той простой причине, что до известного заявления Дмитрия Пескова ей никто и не предлагал подавать это ходатайство. Никто, кроме нас, её защитников, даже не спрашивал её мнения об этом. При этом она, разумеется, знала о полномочиях президента России о помиловании, поскольку вопрос о её помиловании давно и активно обсуждался. Мы объяснили ей всё то, что только что обсудили с вами.

Знала она и о том, что с просьбами о помиловании к президенту России обратились по меньшей мере три уважаемых человека: премьер-министр её страны Биньямин Нетаньягу, президент её страны Реувен Ривлин и её мама. Об этом говорили публично на весь мир, в том числе и сам Владимир Путин во время визита в Израиль 23 января. Он встречался с мамой Наамы и премьером Израиля, этот вопрос обсуждали. И по итогам встречи Путин сказал, что всё, что он услышал, будет им «обязательно учтено при принятии окончательного решения». В контексте разговора вне разумных сомнений было понятно, что это сказано про решение в ответ на просьбы о помиловании. Тогда же он публично дал обещание маме Наамы, что «всё будет хорошо» с её дочерью. Но на следующий день президент через своего пресс-секретаря фактически передал, что ему всё-таки нужно личное обращение осуждённой. Ну что ж, раз нужно — это было сделано. Попутно замечу, что утверждение о каком-то «частичном признании вины» в ходатайстве о помиловании — полная фантазия, оставляю её на совести авторов.

— Давайте вернёмся к другому вашему доверителю — Михаилу Ходорковскому. В середине января стало известно, что ЕСПЧ не стал признавать второе дело ЮКОСа «политическим». И это третий отказ, первые два были в 2011 и 2013 годах. После решения вы говорили, что одним из возможных вариантов действий может быть обращение в Верховный суд. Как вы будете действовать дальше?

— Должен и здесь внести необходимую корректировку. Фраза «отказался признать политическим» так же неточна, как термин «прошение» и утверждение о необходимости личного ходатайства осуждённого в контексте предыдущей нашей темы. Не было и не могло быть поставлено такого вопроса перед ЕСПЧ. Ни в это раз, ни в предыдущие. Был, среди других, поставлен вопрос о нарушении статьи 18 Европейской Конвенции о защите прав человека и основных свобод, которая запрещает преследование по иным, или ненадлежащим, мотивам — не связанным с целями осуществления правосудия. Ненадлежащие мотивы могут быть совершенно любыми, не обязательно «политическими». Может быть комбинация ненадлежащих мотивов. Как, собственно, оно и было в отношении Михаила Ходорковского, Платона Лебедева и компании ЮКОС в целом. В этой части ЕСПЧ привёл довольно странную и противоречивую аргументацию. В одном случае он сказал, что не стал рассматривать жалобу в этой части, а другом случае по тому же поводу объявил, что не находит оснований для признания нарушения.

Но давайте посмотрим на то, что ЕСПЧ всё-таки признал нарушениями. Во-первых, он признал, что заявители были осуждены за деяния, которые не являются преступными и уголовно наказуемыми по действовавшему в тот момент российскому закону. То есть они были признаны виновными и осуждены к длительным срокам лишения свободы в отсутствие преступления.

Кроме того, ЕСПЧ признал, что грубейшим образом было нарушено право заявителей жалобы на справедливое судебное разбирательство. Это нарушение выразилось в дискриминировании стороны защиты, которая была лишена надлежащей возможности конфиденциального общения с подзащитными, возможности исследования и оспаривания доказательств обвинения, которые скрывались по ходу разбирательства, и возможности представить свои доказательства, опровергающие обвинение. А теперь давайте возьмём всё это в совокупности и ответим сами себе на вопрос: могли ли мотивы такого преследования быть надлежащими и связанными с целями правосудия? Мне представляется, что это совершенно риторический вопрос. И если отвлечься от политических или околополитических спекуляций, то именно это и есть главное в решении ЕСПЧ.

Что касается дальнейших действий, то наши доверители, они же заявители жалоб в ЕСПЧ, пока не сообщили о принятом ими решении по этому вопросу. У них есть время. Они обдумают, посоветуются и, когда сочтут нужным, сообщат, что решили.

— Не могу не спросить вас как кадрового офицера МВД. Почему Владимира Колокольцева не отпустили из ведомства, которое он сам называет «большой помойкой», если верить журналисту Сергею Каневу?

— Этот вопрос из сферы гаданий, а я не люблю гадать и стараюсь этим не заниматься. Тем более что с органами внутренних дел я непосредственно был связан только до 1990 года. И там Владимира Колокольцева на моём пути не было и в помине. У нас с ним не было личных пересечений ни в органах МВД, ни в моей адвокатской практике. Всё, что могу сказать: отставки и назначения здесь и сейчас происходят по мотивам, которые далеко не всегда лежат на поверхности. Но совершенно очевидно, что если бы тот или иной руководитель такого уровня на своём посту не был бы нужен Владимиру Путину, то его на этом посту бы не было.

— Новый премьер-министр Мишустина уже успел установить полицейским и Росгвардии надбавки за работу на акциях протеста в двух столицах до 100% оклада. Это подготовка к чему?

— Это подготовка к тому, чтобы всегда иметь возможность рассчитывать на специальные силы, стоящие на защите власти. Когда-то это называлось опричниной. Когда-то — силами специального назначения. Когда-то — жандармерией. И это указывает на реальные приоритеты. Когда после послания президента Федеральному собранию, где был сделан акцент на социальной поддержке нуждающихся, поддержке материнства, одним из первых решений нового премьера становится вот такое, то это действие, говорящее само за себя.

— Вам не кажется, что это скорее сигнал не бойцам ОМОН, а тем, кто вдруг решит поговорить о своих правах на улице?

— События последних лет, на мой взгляд, достаточно ясно показали, как власть реагирует на уличную активность, какие она пытается устанавливать и устанавливает фактические правила, весьма существенно отличающиеся от правовых установок, содержащихся в законах, если их не корёжить, а применять в соответствии с их духом и смыслом. Не вижу здесь ничего принципиально нового. Это просто подтверждение и последовательное продолжение линии последних лет.

— В Петербурге в метро висят плакаты с разъяснениями прокуратуры об ответственности за нарушение порядка проведения публичных массовых мероприятий. В том числе там написано про так называемую «дадинскую статью», когда за неоднократные административные нарушения, например, на одиночных пикетах, гражданин России рискует сесть в тюрьму по уголовной статье на 5 лет.

— Очевидно, это трактуется инициаторами акции как одна из форм «профилактической работы» по предотвращению правонарушений. Не сомневаюсь, что в документах органов, которые заказывают и размещают такую «социальную рекламу», так это и названо. Но и расчёт на эффект запугивания, по-моему, вполне очевиден.

— Новым генеральным прокурором стал бывший заместитель главы СК Игорь Краснов. Я знаю о вашем скепсисе относительно нынешних следствия и гособвинения, вне зависимости от кадровых решений. Тем не менее: надзор за работой СК в исполнении бывшего зама главы СК будет хуже прежнего?

— Пока первые заявления нового генпрокурора, на мой взгляд, свидетельствуют о том, что он мысленно ещё пребывает на своей прежней работе и не вник глубоко в специфику прокурорской деятельности и её проблем. На самом деле, говорить всерьёз, что у прокуратуры в сегодняшней России достаточно полномочий по надзору за предварительным следствием, что там выстроен правильный баланс, который не требует корректировок, профессионал не может. А дальше время покажет.

— Означает ли это фактическое слияние СК и Генпрокуратуры? И есть ли смысл объединять их юридически?

— Не думаю, что слияние Следственного комитета и Генпрокуратуры имеет какой-то смысл. Это уже было. Всё-таки следствие и надзор за этим же самым следствием не должны быть в одном месте. И подход Генпрокуратуры к надзору за следствием должен быть общим, ведь следствие есть не только в Следственном комитете, но и в МВД и ФСБ. Неправильно возвращаться к прежним порядкам, когда в одном случае следствие и надзор находятся внутри одного ведомства, а в других случаях это иначе. Это нарушение системного подхода. Но дело даже не столько в этом, сколько в эффективности и качестве самого следствия и самого надзора. Наиболее же эффективным должен быть суд, который как независимый властный арбитр стоит над всеми, а не примыкает к одной из сторон. В этом главная проблема. Когда и если суд будет вести себя так, всё остальное выстроится в соответствии с конституционными требованиями независимости и состязательности правосудия. И при нормальной работе судебной власти кадровые перестановки в силовых и надзорных ведомствах утратят столь важное значение, которое они имеют сегодня.

— Можно ли верить в то, о чём вы говорите, когда президент хочет урезать численность судей Конституционного суда, поменять принципы утверждения и снятия судей?

— В моём представлении поправки Путина к Конституции в сфере судоустройства, скорее, формализуют положение вещей, которое фактически сложилось в последние годы в России. Я имею в виду фактический центр принятия таких решений. Да, в этих поправках есть элемент новизны в формировании правительства, в виде какого-то нового Госсовета. Но с юридической точки зрения, в вопросе о статусе и полномочиях Госсовета пока нет конкретики, которую можно было бы обсуждать. Сверхзвуковая скорость и очень странная последовательность действий по реализации воли президента опять наводят на мысль о жанре спецоперации. Это, мягко говоря, странный подход к пересмотру Конституции.

— В поправках президента появляется новый для Конституции термин «общественная безопасность». Политик Лев Шлосберг трактует это как анонс создания нового силового ведомства.

— Я не готов комментировать экспертные мнения и сам не склонен так глубоко конспирологически всё это анализировать. Сам по себе термин «общественная безопасность» известен давно. Он используется в действующем уголовном законодательстве. Есть целый раздел Уголовного кодекса, где предусмотрена ответственность за преступления против общественной безопасности. Когда-то в советские времена МВД называлось примерно так. В этих же поправках используется ещё один термин, которого нет в Конституции: «публичная власть». Тем не менее этот термин хорошо известен в правовой доктрине. Всё зависит от интерпретаций: как это будет трактоваться, пониматься и реализовываться. От себя могу сказать так: как человеку, который всё-таки был лично причастен к созданию действующей Конституции, мне жалко, что с главным законом страны сейчас такое и так происходит. Я был свидетелем похожих процессов — лоскутных правок предыдущей Конституции, прежде чем появилась ныне действующая. Этот процесс привёл Конституцию в состояние неработающего, внутренне противоречивого документа, что крайне опасно в отношении любого закона, а в отношении основного закона страны опасно многократно более. В итоге все те игры с правками Конституции, которые в большинстве своём носили исключительно конъюнктурный характер, привели к событиям 1993 года. Они имели очень печальные и трагические последствия. Не худо бы об этом помнить и сегодня, при всех понятных политических отличиях нынешнего времени. Не так много времени прошло с тех трагических дней.

— Во время событий осени 2018 года в Ингушетии лидеры протестов против передачи земель Чечне пытались не допустить незаконных действий. Теперь эти люди под следствием, вы их защищаете. Когда начнётся суд? И почему за этим делом так мало следят в России?

— Трудно сказать. Думаю, что нескоро, потому что следствие пока ещё продолжает плодить свои обвинительные фантазии. Количество статей Уголовного кодекса, которые инкриминируются организаторам законных акций протеста, множится. При этом делается это путём перетасовки одних и тех же бессодержательных слов и формулировок и присоединения к ним разных статей Уголовного кодекса. Сейчас этим обвинениям придан уже откровенно «экстремистский» характер, и это новое обвинение с прежним бессодержательным наполнением. Это всё говорит о том, что силовыми, репрессивными методами подавляется гражданская активность.

Это, кстати, подтверждается формулировками в документах обвинения, где, по сути, людям инкриминируют как преступление их высокий авторитет в республике, их решимость отстаивать свои убеждения. Буквально это указано в составе обвинения. Что тут ещё можно сказать? Это такая реакция на активность и единение гражданского общества, которые Ингушетия продемонстрировала по известным поводам. Очень печально, что за пределами республики этому делу и этой истории в целом уделяется крайне небольшое внимание. Она достойна совсем другого уровня внимания и поддержки и касается далеко не только самой Ингушетии.

— То есть новое обвинение в экстремизме служит доказательством того, что сами по себе уголовные претензии к старейшинам и общественникам Ингушетии несостоятельны?

— Для меня это было очевидно изначально. Похоже, что это же понимание стало приходить и где-то внутри самой правоохранительной системы. И второе, что не вызывает у меня сомнений: конечно, это ещё и репутационная атака на лидеров гражданского общества Ингушетии. Их пытаются превратить в преступных авторитетов, чтобы такое клеймо осталось с ними, чем бы ни закончилось уголовное дело.

— На этом фоне Владимир Путин внезапно распорядился проверить законность приговора московскому политическому активисту Константину Котову. Есть ли у ваших подзащитных в Ингушетии шансы на вмешательство Путина?

— Да, есть и хорошие новости: с двух сторон заявлено о необходимости проверки и пересмотра приговора Константину Котову: сначала президентом, потом Конституционным судом. Но, во-первых, не будем опережать события. Я буду очень рад, если в деле Константина Котова действительно наступит перелом и приговор будет отменён. Но пока этот перелом не наступил, будем ждать его с надеждой. Важно сказать вот о чём: во всех таких историях переломы происходят — рано или поздно, полностью или частично. Но только при условии, что ведётся борьба за справедливость. Если есть и безупречная юридическая позиция защиты, и общественная и публичная поддержка этой борьбы. Именно это — обязательные условия поворота к лучшему в таких делах. А шансы и надежды есть всегда, всегда нужно бороться до конца. Это моё убеждение продиктовано опытом работы, в том числе и по подобным делам.

— Сегодня сложнее объяснять в России свою позицию широким массам граждан, чем 20 лет назад?

— В России это никогда не было просто. А сегодня в некотором смысле сложнее, да. В том числе по той причине, что столько всего нехорошего происходит вокруг, и естественным образом притупляется реакция у людей. Ну и, конечно, степень свободы слова, а точнее — степень ограниченности фактической свободы слова меняется не в лучшую сторону. Юридически — в действующих нормах права — всё пока неплохо. Но фактически всё существенно хуже, да и законы последние не добавляют оптимизма. По этим причинам в совокупности стало сложнее.

— Вам бывает страшно за будущее России?

— Да. Я же здесь живу. Я и отец, и дед. Естественно, я переживаю и опасаюсь. Мне очень не хотелось бы, чтобы были поводы опасаться за будущее. Но они, к сожалению, в России есть, и серьёзные. Что касается преодоления таких опасений, то я просто работаю на своём месте. Делаю то, что умею. А дети и внуки сами должны решать, как им быть в этой жизни, делать свой выбор. Я не сторонник какого-то диктата в данном случае. Главное, чтобы молодые люди входили в жизнь с открытыми глазами и с правильной системой ценностей и сами могли быть хозяевами своей судьбы.

Николай Нелюбин, специально для M.News World